Ваня Полусердов, в просторечье Эдуард, по профессии чертежник, претерпевал разочарование в жизни.

   Ничто не интересовало его в этом мире, все опротивело ему до косточки.

   В иной миг хотелось ему подобно Льву Толстому бежать из Ясной Поляны, или подобно Байрону уйти сражаться за независимость греков, или же в крайнем случае бросить все и в виде вызова открыть кепочное дело в бездействующем лифте какого-нибудь дома на Петровке.

   Вернее, он разочаровался не в жизни, а в любви. Это будет точнее.

    А надобно сказать, что Ваня Полусердов обладал не только приятной внешностью, но и деликатными манерами и чувствительным сердцем. В наш век позитивных знаний любо было глядеть на этого представителя гуманитарного воспитания, окончившего двухнедельный вечерний университет при Птицесбыте. Как быстро он умел покорить любое изысканное общество культурностью своего обхождения и блеском эрудиции! Но особенно он нравился девушкам. Этот пустяковый народ абсолютно не мог устоять против Вани Полусердова. По вечерам он сжигал в голландской печке десятки нераспечатанных голубых писем. И не одна красавица засыпала с его, Полусердова, именем на устах.

   Отчего же произошло разочарование нашего героя? В чем корень этого пессимизма? Корень его, если разобраться научно, заключается вот в чем. Сентиментальную Ванину натуру не устраивали современные женщины. Он в них разочаровался.

   Ему опротивели до глубины души молодые девушки- инженеры в синих комбинезонах, он боялся плечистых, коротко стриженных физкультурниц, его сердце поэта возмущали завитые шоферы, восседающие за баранками полуторатонок, его не привлекали молоденькие парашютистки, бесстрашно сигающие с ненормальной высоты.

   «Ну и слабый пол!—с горечью думал он, глядя на какую-нибудь молодую особу в наркомвнудельской форме, с кубиком лейтенанта в петлице.— Я хочу любить девушку, а не лейтенанта! —восклицал он в мечтах.— Монну Лизу, а не шофера! Голубку, а не штурмана, черт возьми!»

   Нашему певцу хотелось любви некоего хрупкого существа с глазами газели, походкой серны и манерами лани. Его натура артиста требовала: а) длинных русых кос, б) робких вздохов, в) белого платья и, наконец, г) чтобы весь этот тургеневский инвентарь был освещен идиллическим закатом. Он интересовался чистой слезой на розовых ланитах, устами, поющими нежный романс под звуки этих... как их... клавикордов, наивными, старомодными, как их... стансами, написанными в сафьяновый альбом. Ни больше ни меньше.

   И он всюду искал этот дефицитный, по нашему времени, товар, но нигде не мог найти даже самой завалящей газели. Так он ходил мрачный, с ошалевшим взглядом и лицом желтым, как чурек.

   И вот однажды, бродя в парке,— таков был наш бард! —Ваня Полусердов издалека увидел в самой глухой аллее контур девушки, читавшей книгу! Сердце нашего мечтателя дрогнуло! Одинокая девушка сидела на скамье в глухой аллее парка и читала книгу.

   Сотрясаемый волнением, Ваня Полусердов присел на кончик скамьи, осторожно, через плечо, заглянул в книгу, которую читала упомянутая серна, и с волнением увидел: это была «Бедная Лиза» Карамзина. Понимаете ли вы, что это значит: в тысяча девятьсот тридцать шестом году девушка с косой сидит в парке и читает «Бедную Лизу»!

   Уж на что был опытен сердцеед Ваня в нелегком искусстве завязывать знакомства, однако здесь он оробел, как дитя. Не станем описывать сложную процедуру вздохов, взглядов и даже целых монологов, обращенных к деревьям и птичкам. Ограничимся только кратким коммюнике: в результате каторжного труда знакомство состоялось.

   — Аглая,— представилась девушка, потупив глаза.

   Аглая! Ее звали Аглая! Не какая-нибудь вульгарная

Люся, или Маня, или Нюра, а нежное, тургеневское имя—Аглая, от которого на сто верст несет ландышами и ромашкой.

   — Ваня,— в свою очередь, представился Полусердов,—Ваня Полусердов. Но лучше называйте меня просто Эдуард.

   Полусердов всегда предпочитал уменьшительные имена, считая, что они сообщают отношениям подлинную интимность.

   Он шел рядом с нею по осенней аллее, среди сугробов опавшей листвы, в лучах заходящего солнца и чувствовал себя на верху блаженства. Вздыхая, он слушал, как она говорила что-то о звездах, о закате, о родниках, о букашках. Оказалось, она любительница природы. Это привело его в восторг.

   Одним словом, не теряя зря времени, наш певец назначил Аглае свидание. Тут же. На завтра. Она согласилась, слегка покраснев (о прелестное смущенье!). И Ваня, насвистывая, попер домой, повторяя про себя ее буколическое имя. Деревья били его ветками по кепке. Но он не замечал ничего.

   Весь следующий день он провел как бы в бреду. Наконец он обрел свою мечту! Наконец он нашел тургеневскую девушку! Наступил долгожданный вечер. Иван Евстигне- евич Полусердов расчесал бланжевые свои волосы на прямой пробор, надел триковый костюмчик, штучный жилет и новенькие штиблеты, попрыскался цветочным одеколоном и в таком интригующем состоянии отправился на свидание.

   Свидание было назначено у входа в парк. Заметьте, не у подъезда кино, не на главном телеграфе, не на трамвайной остановке, не в шашлычной, а у входа в парк. Старые липы тихо шептались над головой певца. Разная дичь прыгала на ветках. Ваня Полусердов, взволнованный, ходил взад и вперед с букетом в руках. «Аглая,— шептали его губы,— Аглая, Аглаюшка...»

   Стрелка наконец причалила к назначенному часу. Ваня занервничал еще больше.

   И вдруг из-за поворота улицы раздались какие-то оглушительные звуки, пальба и чихание мотора. В нос ударил запах перегара бензина, и потрясенный Полусердов увидел: в идиллическом свете заката по камням мостовой верхом на мотоцикле летела Аглая. Руки ее крепко сжимали рогатый руль дымящегося и грохочущего «Харлея». Она была в синем брезентовом комбинезоне, и нежное лицо газели потемнело от копоти и пыли.

   — Позвольте,—жалобно сказал Полусердов, еще не веря себе, роняя букет на мостовую.— А как же «Бедная Лиза»? Почему вы ее читали?..

   — Вы спрашиваете об этой книжонке?—удивленно сказала Аглая.— Мы проходим сейчас Карамзина. Удивительно наивная и смешная история об одной сентиментальной девице!..

1936 г.