Я закончил доклад. Подобного я не делал никогда в жизни. То была сборная солянка из повестей и впечатлений. Зимовщики хотели услышать все о Большой земле, я изо всех сил старался все рассказать. Но мы долго не понимали друг друга. Для них Большая земля была далекой, чудесно-сказочной страной, для меня, только что прилетевшего оттуда,— будничной, обыкновенной, с давкой в трамваях и дождем в январе. Я рассказывал им о важнейших событиях международной и внутренней жизни, но они без меня все это знали: слышали по радио.

   Наконец я понял, чего от меня хотят. Они ждали, что я принесу с собой аромат Большой земли: чудесный запах столицы, шумной, асфальтной, морозной; шелест автомобильных шин на гудроне, дрожание огней на мокром асфальте; неоновые солнца в ночном небе большого города; шум толпы; теплый запах московского дождя; смех карнавалов в парках культуры и отдыха; скрип коньков по льду катка; блеск витрин — все то, чего не услышишь, чего не увидишь по радио.

    Я понял. Я повел их за собой в метро, которого они еще не видели. Я описывал эти мраморные дворцы словами старинных персидских сказок. Честное слово, я становился поэтом: они так чудесно слушали. Я распахнул настежь московские улицы, поднял мосты, воздвигнул здания. (— Вы не узнаете Охотного ряда.— Да, Охотный ряд! —тихо воскликнул кто-то.) Я вводил их в московские магазины, в запахи апельсинов, аппетитных колбас, ароматного хлеба и розовой рыбы; мы вваливались в шумные .московские кафе; мы погружались в изобилие богатеющей столицы. Они чудесно слушали — я становился фламандцем. (— Я забыл, как покупают,— засмеялся радист.—Я отвык от денег.)

   Я рассказывал им, как живет Москва, как выглядят люди на улице, о чем поют, что говорят, я рассказал, как проходили сквозь Красную площадь физкультурники в июле, как праздновала Москва Великий Октябрь.

   — А в кино? Что в кино?

   Я сказал о картинах, которых они еще не знали. (—У нас в следующем году будет своя передвижка,— похвастался механик.)

   — А в МХАТ? Что Качалов?

   — Он здоров и хорош по-прежнему.

   — Как он прекрасен в «Воскресении»,— вздохнул гидролог.

   — А «У врат царства»! —подхватил повар, не успевший снять колпак.

   — Простите,— смущаясь, обратился ко мне молодой радиотехник.— Может быть, я не о том. Но все же спрошу: кто сейчас держит футбольное первенство Союза: москвичи или ленинградцы?

   Оправдываясь, он объяснил:

   — Видите ли, я ленинградский болельщик.

   Я сказал и о футболе. Тут уж было недалеко до парашютисток, они в ту осень были «гвоздем сезона». Мы поговорили и о парашютистках.

   Не знаю как, но разговор зашел о танцах. Я, смеясь, сказал, что сейчас вся Москва танцует. В новогоднюю ночь плясали в магазинах, на стоянках такси, на улицах.

   Красивый юноша в форменном кителе нахмурился.

   — Мы приедем отсюда дикарями,— пробурчал он с досадой,— мы не сможем никуда выйти. Придется месяц дома учиться танцевать.

   Потом наступила пауза. Совсем такая, как в беседе давно не видавшихся друзей. Казалось, не переговоришь всего, и вдруг замолчали оба. И есть еще о чем спросить, и есть еще что рассказать, а друзья все сидят молча, задумчиво хлопают друг друга по коленкам и изредка мечтательно произносят: «Так, так-то вот! Да, так!» Эта пауза красноречивее слов.

   Я прихлебывал кофе из стакана.

   — Да... Москва... Так-то...— задумчиво произносили мои собеседники.

   Мне показалось, что женщины еще хотят о чем-то спросить меня. Они смущенно перешептывались между собой и хихикали.

   — Ну, спрашивайте, спрашивайте.

   Они совсем смутились: «Нет, нет, это мы так».

   Но одна, осмелев, все-таки спросила, глядя мне прямо в лицо:

   — Скажите, товарищ, что носят сейчас женщины на Большой земле?

   Что носят? Я растерялся. Я не ждал такого вопроса. Товарищи, я не был подготовлен к нему. Это, ну... не по моей специальности. Если б я знал, я захватил бы с собой журнал мод.

   Я честно признался: не знаю. Мои слушательницы были явно разочарованы. Они отвернулись. А задавшая вопрос (радистка, как я узнал потом) в отчаянии спросила вновь:

   — Ну, вспомните. Ну, какие моды сейчас в Москве? Ну?

   Мне бы очень хотелось ответить ей. Я подумал немного и

сказал:

   — Знаете что? Я закрою глаза и представлю себе знакомых московских девушек. И как они одеты. И я отвечу вам.

   Я закрыл глаза. Я вспомнил знакомых девушек. Мне вспомнились парашютистки в синих комбинезонах и кокетливых черных беретах. Нет, не то. Я вспомнил тогда девчат в метро. Они были действительно царицами московских улиц. Как гордо они шагали по тротуару, заложив руки в карманы своих ватных штанов! В брезентовых шляпах, в теплых фуфайках, в резиновых сапогах, забрызганных грязью, бетоном, глиной. Они были настоящей московской модой 1935 года. Но это не то. Я вспомнил тогда самую красивую девушку столицы, ее пронесли через Красную площадь на огромном шаре, она была в алой майке и трусах. Но и это, кажется, не то, чего ждет от меня модница с 73-й северной параллели. Я вспомнил политотдельских девчат в бараньих кожушках, подпоясанных ремнями, трактористок в огромных кожаных щегольских рукавицах, знатных колхозниц, приезжавших в Москву, шелковые платки на них хрустели, как резина; я вспоминал девушек, которых видел в театрах, в кафе, на улицах. Они одевались красиво, изящно, женственно. Но — странное дело — каждая по-своему. Каждая подчеркивала то красивое, что было в ней. Но мода, черт подери, какая мода царила у нас в Москве?!

   Я открыл глаза. Я увидел зимовщиц в ватных штанах и грубых, но теплых фуфайках. Мне захотелось рассмеяться и сказать им:

   — Милые модницы в ватных брюках! Я не знаю, какая в Москве мода. Я не знаю, какой длины допускаются юбки и какой конструкции шляпки. Но, честное слово, не стоит горевать: вы не отстанете от советской моды и на 73-м градусе северной широты. И если даже вы появитесь в самом шикарном кафе столицы вот такими, какие вы сейчас: в меховых сапогах, расшитых бисером, в ватных штанах и оленьих малахаях,—лучшие женщины Москвы с восхищением и завистью будут глядеть на вас и на ваш наряд: «Это полярницы,— будут шептать они.— Как бы мы хотели быть на их месте!»

1938 г.