Незадолго до школьных каникул в редакции одной из московских газет собрались артисты, ученые, педагоги, детские писатели, представители клубов. Мы обсуждали, как бы устроить детворе каникулы поинтереснее, повеселее. Совещание подходило к концу. Председатель заглянул в список желающих поговорить и сказал:
— Дадим слово... э-э... товарищу Востролябьеву!
У стола возник свежий мужчина, с ласковыми черными глазами, небольшой аккуратной плешью и с такими полными лоснящимися губами, словно он только что плотно поел масленых блинов. На нем была не то морская, не то военная, не то дирижабельная, а может быть, брандмей- стерская форменка. Объемистое брюшко перехватывал широкий брезентовый пояс с огромным металлическим крюком-карабином. Бряцая и улыбаясь он снисходительно склонился к стенографистке:
— Востролябьев. Be, ве — инициалы... Клуб «Красные факелы».
Он выпрямился и бодро оглядел собравшихся.
— Да простят мне уважаемые товарищи,— сказал Востролябьев,— но у меня такое получается ощущение, что дело, как говорим мы, пожарники, полундра... Я позволю себе начать с того, что меня удивляет, я бы сказал, даже несколько поражает то, если можно так сказать, недопонимание специфики детской психики, которое я мог вынести из высказываний, раздавшихся здесь... Вы, товарищи, я вижу, вы еще не перешагнули через тот, как мы говорим, брандмауер, который еще частично кое-где подчас разделяет взрослую психику от детского сознания.
Нет, товарищи, недосовсем вы изучили внутренний мир ребенка. Нет,— вздохнул Востролябьев,— недоразбираются у нас еще в этом подчас.
Мы расходились слегка подавленные. Мы чувствовали, что чего-то мы недоучитываем и Востролябьев затюкал нас...
На пятый день каникул Востролябьев позвонил мне:
— Честь имею, дорогой! Вадим Витальевич говорит. Дядя Вадя! Не узнаете? А-й-ай-ай, забыли уже. Все равно не отвертитесь. Нам никто не отказывает на нашем пожарном фронте. На линии огня, хе-хе!.. Ну, словом, Востролябьев говорит. Ждем. Вас ждем. На елочку ждем. Дети покоя не дают. Давай и давай им! Слышать не хотят. Давай им дядю-писателя. Нет, нет! Именно вас. Читаем и почитаем... Слышать не хотят никого другого. Чувствуют свою специфику... Так, значит, я завтра за вами пришлю. Не беспокойтесь, ровно в четыре часа. Минута в минуту. Без задержки. Как на пожар. Да, забыл!.. Если отличия имеются, орденок там, то прошу прихватить на себе... Для отчетности потребуется, да и детям нагляднее.
Пришлось поехать. Правда, машина из клуба «Красные факелы», спешившая, как на пожар, опоздала на два часа, и я уже медленно догорал, когда наконец явились посланцы Востролябьева—двое довольно развязных юношей из детской дружины песни и пляски.
— Дядя! Вы заслуженный деятель или народный артист?— спросила меня маленькая школьница, как только я вошел в клуб.
— Ну, как? Довезли вас в целости мои пеногоны?—приветствовал меня Востролябьев.— Ребята!—закричал он, вводя меня в зал, где стояла елка.— Ребята, давайте поприветствуем!.. К нам приехал ваш любимый, вам всем известный орденоносец... поэт... Что? Виноват!.. Да, да, именно писатель... Э... э... Лев, э... э... Квитко... Что? Виноват...
Кое-как мы разобрались, кто я.
— Ну, конечно, Квитко же у нас по графику завтра,— нимало не смущаясь, объяснил Востролябьев,— мы в таком масштабе елочную кампанию развернули, что всех не упомнишь, кто перебывал, а кто еще недоперебывал... Двоих Героев Советского Союза уже привозил, одного народного артиста СССР, трех народных РСФСР, четырех заслуженных... Вчера академика одного, заслуженного деятеля науки, вывез для младших классов! Уломал кое-как... Пошел навстречу, стариченция... Но, знаете, не на высоте задачи оказался. Дети, между нами, очень разочарованы. Как-то не учел он нашей специфики... Мы его просили немножко про эти самые, ну, что ли, атомы, научно потрепаться под елкой. Рассердился, представьте себе! Отряхнул конфетти и уехал. Да, достается мне из-за моей любви к детям... Зато сам товарищ Птоломак в приказе отметил. Да еще бы! Вот у текстильщиков рядом клуб—«Красная основа»,— так там на елках только один стахановец был да два заслуженных артиста, а Героя ни одного! Сильно недовыполнили до нас.
Ребята смотрели на меня снисходительно. Вокруг елки бродил умаявшийся Дед Мороз в медной ахиллесовой каске, надетой ради пожарной специфики. Дед был похож на пожилого будочника времен Достоевского. Дети, взявшись за руки, ходили вокруг елки и старательно пели под баян: «Он готов потушить все пожары, но не хочет тушить только мой». Я пробормотал было, что песенка, мол, не совсем как будто по возрасту.
— Хо! —воскликнул Востролябьев.— Это уклон в специфику, вы не знаете моих пеногонов! Огонь, вода и медные каски! А кто им все это создал, спросите их! Все он же, я! Дядя Вадя!
Потом мы снимались вместе с дружиной песни и пляски, Востролябьев собрал ребят и зычно возвестил:
— А ну, пеногоны! Слушай дядю Вадю!.. Кто хочет сняться с живым писателем?
И хотя от суетливой болтовни, от наседания и хвастовства Востролябьева я чувствовал себя уже полуживым, однако снимались мы долго и обстоятельно. Востролябьев, вспотевший от зудящего усердия, сам рассаживал нас, придавал нужные позы, заказывал выражение лица, улыбки, настраивал, вытаскивал на передний план ребят пона- ряднее, девочек посмазливее.
— Снимаемся, снимаемся!—кричал он.— Годовой фотоотчет. Только без инсценировки. Пусть, как в жизни. Смотрите на товарища, как будто он вам читает свои произведения! Больше благодарности, больше внимания в глазах. Горите душой!
Как только нас общелкали со всех сторон, Востролябьев сразу заметно остыл ко мне. почувствовал, что моя миссия закончена.
— Торопитесь, наверное? — спросил он меня.— Только, извините, машины нет. Ушла как раз... За Жаровым поехали. И, представьте себе, недозапомнил: не то за поэтом, не то за артистом. Помню только, что за орденоносцем... Ну, да разберемся, как приедет. Будьте здоровы! Спасибо, что побывали. А ну, пеногоны, давайте похлопаем на прощанье...
Пеногоны безучастно захлопали мне вслед, провожая меня вялыми глазами, которые уже видели огонь, воду, медные каски, двух Героев, трех народных, четырех заслуженных...
— Устали, ребятки? — посочувствовал я.
— Ничего, потерпим,— сказал один из пеногонов.— Скоро каникулы кончаются. Тогда уж передохнем...
1940 г..
