Сначала вместе с милым другом, тобольским архиереем Варнавой, поседели благочинно у Аннушки Вырубовой в Большом Царскосельском дворце, почти полностью отведенном под госпиталь. Аннушка угощала крепким, ароматным чаем. Распутин, улучив момент, когда хозяйка вышла из комнаты, посоветовал Варнаве:

   — Ты, Суслик, водой не особенно наливайся. Побереги место.

   Варнава, держа толстыми волосатыми пальцами крохотную, хрупкую чашечку, хмыкнул:

   — Я этих наперстков штук двадцать опрокинуть могу! А куда мы поедем, Григорий Ефимович?

    — Звали в одно место... Хористок слушать. Потом скажу. Заедешь ко мне, переоденешься. В духовном туда не с руки показываться.

   Послышались голоса. Распутин дернул Варнаву за рукав:

   — Отряхни, батя, крошки с пуза! Царица идет! Она почти каждый день к Аннушке заходит. Предлог есть: как будто раненых в госпитале проведать, а на самом деле с Аннушкой потолковать.

   Варнава, сметая с рясы крошки, угодливо льстил:

   — С Аннушкой! Это только так говорится, что с Аннушкой. Она по тебе скучает.

   Распутин погрозил пальцем, но было видно: ему приятны слова Варнавы.

   — Смотри у меня, при чужих не ляпни!

   Вошли Александра Федоровна и Вырубова. Варнава встал, а Распутин даже не пошевелился. Но его словно подменили: куда делась нагловатая, дерзкая ухмылка; лицо стало строгим, великопостным; взгляд суровый, осуждающий. Царица слегка кивнула Григорию. Варнава понял: они уже виделись сегодня.

   — Вам привет, дорогой друг.

   — Спасибо, государыня! Будешь мужу писать, от меня поклон земной. Молюсь. Денно и нощно молюсь. И еще отпиши, пущай к евангелью чаще прикладывается. Она, книжица, хоть и махонькая, а светит далеко. Избранное орудие. Послушай, государыня, отца Варнаву про крест животворящий.

   Александра так и впилась в архиерея. По лицу, как всегда от волнения, пошли свекольные пятна, тонкие губы побелели.

   — Слушаю вас, отец святой.

   Варнава исподтишка глянул на Григория: «Что же ты, чертушка, не предупредил? Как же я теперь выкручиваться должен?» Григорий с усмешкой глянул на мил-друга: «Начинай, Суслик, давай ври!»

   — Случилось это знамение, родная государыня, в селе Барабинском 16 июня, в день святителя Тихона- чудотворца. Только ход вокруг церкви начали, как на небе вдруг появился крест. Стоял он в небесном своде минут пятнадцать. А святая церковь что поет? «Крест царей держава верных утверждение». Это — святое предзнаменование, государыня! Божие благословение!

   — А потом что с ним стало? — невпопад спросила Вырубова.

   — С крестом, Григорий Ефимович!

   В глазах у Григория вспыхнули на миг бесовские, лукавские огоньки. Он с любопытством посмотрел на Варнаву: что-то он соврет?!

   — Растаял крест, матушка,— смекнул Варнава.— Растворился в небесной лазури.

   Царица перекрестилась:

   — Спасибо вам, отец святой! Я напишу об этом государю... Вы надолго к нам?

   — Поживет,— ответил за архиерея Распутин.— Надо ему тут пожить. Клеветы и суесловия много на него синодские понатащили.

   — Ужасные люди в Синоде!—подняла коротенькие, пухленькие ручки Вырубова.

   — Завистники! —отрубил Распутин.—Взяточники и завистники!

. Царица испуганно посмотрела на старца.

   — Я знаю вашу доброту, матушка. Не любите, когда я о мытарях и фарисеях доказую. Взяточники и есть! Такие, матушка, коленца откалывают, не приведи господь услышать! Купца Житкова из Вологды начисто разорили. Я, матушка, говорил о нем.

   — Я сказала, Григорий Ефимович, кому следует.

   Григорий искоса строго глянул на Вырубову. Та сразу

заметалась, не понимая, чего он хочет. Распутин кивнул на Варнаву: уведи!

   Вырубова догадалась, смиренно залепетала:

   — Может, пройдемся по госпиталю, ваше высокопреосвященство? Солдатики возрадуются...

   Варнава сначала не сообразил, но, посмотрев на своего покровителя, вскочил.

   — Идемте, драгоценная Анна Александровна!

   Распутин после их ухода долго сидел молча, изредка

поднимая на царицу испытующий взгляд. Потом встал, взял из угла палку, не подал, а ткнул Александре в руки. Та взяла, не заметив искусной резьбы: рыба, держащая птицу,— положила подарок на колени.

   — Не пугайся,— забормотал Григорий.— Вера и знамя обласкают. Эту штуку мне с Афона прислали. Пошли государю. Терпеньем спасайте душу. Претерпевший до конца спасен будет!

   Помолчал и заговорил по-деловому:

   — Отпиши государю, пусть прикажет наступать под Ригой. А то германцы пронюхают. Напиши, виденье мне ночью было. Сегодня же отпиши! Число укажи: наступать после двадцатого...

   Александра вынула маленькую записную книжечку в зеленом сафьяновом переплете. Тоненьким, как спичка, красным карандашиком начала записывать. Вошли Вырубова и Варнава. На лбу у архиерея капли пота: устал, поднимаясь по лестнице. Царица порывисто встала, поклонилась Григорию и стремительно вышла, сопровождаемая прихрамывающей Вырубовой.

   — Пойдем и мы, отец святой!—с издевкой сказал Распутин.

   У подъезда дожидался длинный черный автомобиль. Шофер, весь в коже, молча распахнул дверцы. Григорий плюхнулся на сиденье, вытянул ноги в простых сапогах.

   — Домой! На Гороховую!

   Ехали быстро, пугая гудками прохожих. Встречные лошади рвались из оглобель, поднимали головы, дико ржали. Распутин за всю дорогу не сказал ни слова, но зато дома, переодеваясь в устланной огромным ковром спальне, разошелся:

   — Слыхал? Царь поклон прислал! В каждом почти письме приветы мне. Она мне иногда письма читает. Не все, конечно, с пропусками. Больше двадцати годов вместе спят, а он ей все про ласковое пишет, солнышком кличет, душенькой. И в каждом письме обязательно про погоду.

   Помолчал, вздохнул и добавил:

   — Запамятовал, как этих называют, что погоду угадывают... Астрономы!

   — Метеорологи, Григорий Ефимович.

   — Они самые... Хороший бы из него этот самый метеоролог вышел. Только и знает: «Утро было чудесное. В тени шесть градусов. Днем потеплело...»

   Распутин сбросил простые сапоги, надел лаковые. Белую холщовую рубаху сменил на шелковую голубую, вышитую по вороту и на рукавах разноцветными яркими нитками, длинную, ниже колен. Подошел к туалетному столу, налил на ладонь французского одеколона, похлопал себя по шее, крякнул.

   — Суслик! Попрыскайся, чтобы ладаном не пахло.

   Варнава вышел из-за ширмы в красной рубахе, поверх

был накинут Гришкин кафтан, но босой.

   — Ты что копыта-то не закрыл? — заржал Гришка.

   — Вели сапоги мои наваксить.

   — Сам не велик барин! Поплюй да помахай щеткой. Лукерья!

   Вошла молодая, здоровая девка. Распутин кинул ей сапоги Варнавы.

   — Скажи Егорке, чтоб глянец навел!

   Распутин прихлопнул за ней дверь, постоял и снова с силой распахнул обе половинки. Посмотрел в коридор.

   — Ушла! Любят, дьяволы, подслушивать.— Помолчал, потом вздохнул.— Эх, царица-матушка! Воли ей не дают, Суслик! Я бы из нее вторую Катьку сотворил.

   — Какую Катьку? — заморгал Варнава.

   — Дурак, Суслик! Ты что, про Екатерину Великую забыл? Большого ума была! Эта, конечно, поглупее, но тоже характерная. Лукерья! Скоро вы там? Только за смертью лодырей посылать?

   — Ну что вы все время кричите? — войдя с сапогами, укоризненно сказала Лукерья.— Я ведь не ваша Аннушка, чтобы на меня орать!

   И ушла, хлопнув дверью. Варнава захихикал:

   — Ну и дьяволица! Пошто ты ее держишь?

   — Ты, Суслик, не в свои дела носа не суй! Пойдем!

   У автомобиля стояли трое в штатском. Тихо переговаривались с шофером. Распутин на цыпочках подкрался, схватил самого маленького за шиворот.

   — Сколько раз говорил: не тревожьте моего кучера! Он у меня и так нервный. Наслушается вас, дураков, свалит в канаву... Брысь, сволота!

   Сел рядом с Варнавой, ткнул шофера.

   — На Петроградскую!

   Высунулся в окно, крикнул на ходу филерам:

   — Догоняйте, легавые!

   На Лопухинской улице, неподалеку от Аптекарского проспекта, Гришка скомандовал:

   — Стой!

   Кряхтя для важности, легко выскочил из машины.

   — Слезай, приехали! Заводи машину во двор, и чтобы никуда. Понадобится.

   В полутемной передней встретила нарядно одетая дама в кокошнике. Всплеснула руками, трижды крест-накрест расцеловалась с Гришкой.

   — Девоньки! Кого нам бог послал! Девоньки!

   Набежали девушки — как будто не сестры, но все в

одинаковых розовых платьях, с распущенными волосами. Взвизгивая, бросились к Распутину. Гришка шлепал их по мягким местам, обнимал.

   В переднюю вошел Манус, директор Международного коммерческого банка. Переглянулся с Распутиным.

   — Григорий Ефимович! Какая встреча!

   Распутин вспомнил про Варнаву, кивнул даме:

   — Возьмите моего Суслика под уздцы. Плесни ему в стакан какой-нибудь жидкости покрепче! Его с утра жажда одолевает.— Махнул девушкам: — Сейчас придем!—Встал у зеркала, потрогал пальцами свой большой, мясистый нос. Манус стал рядом, узенькой щеточкой приглаживая усы.

   — Чем порадуешь, Григорий Ефимович?

   Распутин, охорашиваясь, тихо сказал:

   — Двадцатого начнут под Ригой. Понял?

   — Понял.

   — Чего еще тебе, дураку, надо! Радуйся...

   Шофер понадобился только под утро. Гришка вдвоем с Манусом впихнули в автомобиль мертвецки пьяного Варнаву.

   — Домой!

   Осоловело посмотрел на мил-друга Суслика. У того из-под разорванного ворота красной шелковой рубахи виднелся архиерейский знак—наперстный крест.

   — Дурак! —лениво сказал Гришка и заправил крест под рубаху.— Дурак, Суслик, нашел, куда с крестом ездить!..

   Гришка продрал глаза, глянул на большие, красного дерева каминные часы.

   — Суслик, проспали, дьявол тебя возьми!

   Варнава приподнял голову с дивана.

   — Крикни, чтоб прохладительной принесли!

   — Поди к водопроводу и лакай, сколько хочешь.

   Варнава опустил голову, прикрыл веки.

   — Леший с тобой, дрыхни! Мне к царице надо.

   Распутин ушел в ванную. Слышно было, как он плещет

водой, мощно фыркает. Вошел с мокрыми волосами, голый по пояс. Варнава открыл глаза, посмотрел, как Григорий до красноты растирает полотенцем крепкое, жилистое тело.

   — Здоров ты, Григорий Ефимович! И живота совсем нет!—Похлопал себя.— А у меня вон какой бредень! Измучился!

   Григорий, расчесывая длинные волосы, презрительно скосил глаза.

   — Поповское вместилище вина и елея. Жрать надо помене!

   Встал от зеркала, накинул темный кафтан.

- — Як царице. Дрыхни! Лукерью не дразни.. Она не посмотрит, что ты в ангельском чине, пнет чище любого городового...

   Царица ждала Григория у Вырубовой. В маленькой гостиной на синем с золотом диванчике смирно сидели две старшие дочери Александры — Ольга и Татьяна. Упросили мать посмотреть дорогого друга Григория Ефимовича.

   Он появился тихий, скромный, чем-то опечаленный. Низко поклонился:

   — Здравствуй, матушка-царица!

   Поцеловал в лоб дочерей, почтительно поздоровался с Вырубовой.

   — Что с вами, дорогой друг? — с беспокойством осведомилась императрица.—Утомились?

   Григорий дернул плечами, будто смахнул с них огромную тяжесть. Поднял голову и уставился, не мигая, на Александру.

   — Знаю, матушка, о чем у тебя душа болит. И я этим же терзаюсь. Злое он замыслил! Мужа твоего с отцовского престола спихнуть хочет!

   Царица посмотрела на Вырубову. Та, бледная до синевы, судорожно вцепилась в ручки кресла. За несколько минут до появления старца они как раз говорили об этом же — о стремлении великого князя Николая Николаевича стать царем.

   Гришка по лицам слушательниц понял, что попал в точку. Опустил голову, замолчал. Длинные пряди упали, закрыли глаза. В тишине слышалось только прерывистое дыхание старца. Великие княжны с испугом смотрели на него. Распутин вскочил, истово перекрестился, взял царицу за руку повыше локтя, забормотал:

   — Виденье было!.. Святой дух!.. Отпиши муженьку дорогому. Пусть прикажет министрам о хлебе лучше заботиться для стольного града. Хлеба не будет, бунты будут! Самый большой ущерб, матушка, твоя семья от голодных может понести. Нечего по чугунке вагоны с окошками взад-вперед гонять. Хлеб надо возить. Неделю, вторую — один хлеб. Надо еще масло, сахар. Напиши мужу, пусть никого не слушает. Его разные дураки из Думы поганой бреханки, лаять будут: «Не на чем в Петроград ехать!» Пусть лают. Наплевать на них. Ты мужу строго напиши. Лучше германцу уступить, нежели революцию в двери пустить. Сюда муж приедет — еще строже поговори!

   Распутин обнял великих княжен, поцеловал их в головы.

   — И вы, девочки, тятеньке скажите. Поплачьте. На коленки встаньте. Молиться горячей надо. Просить у бога совета.

   Григорий опустился на колени. Крестился, кланялся до пола. Приник лбом к паркету, осторожно поглядывая, что происходит со слушательницами. А они уже все на полу, распростерлись, плачут. Распутин загудел снова:

   — Помолимся! Помолимся! Укрепи, господи, твердость духа государева!.. Господи, владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия не даждь ми...

   Истерически икала младшая княжна.

1957 г.