Да, отборовшись в течение дня, сидя в лоджии, глядя на высотный город вокруг, с большим человеческим теплом любил он помыслить. И, смежив веки, вызывал он мыслен­но образ крестьянина Пимена и думал о нем.

Баба Секлетинья сидела в избе и что-то сучила. В подпечье чесались куры. Прел на загнетке кот. Пахло керосином из лампы. Хозяин, скотник Пимен, сидел на лавке. За распояской был у него оселок, на столе же перед хозяином стояла в плошке тертая редька. Жуя редьку, оселком Пимен мыслил точить косу. Имелось у Пимена горе. Отбивать он любил косу перед заточкой на рельсе, в который бьют набат при пожаре. Вот тринадцать уж лет он косу отбивал и тринадцать раз получал от сельчан березо­вой каши за зряшный сигнал пожара.

Еще у Пимена было бельмо, в волосах полова, лучкова пила была, навойник, колун, самовар, омшаник, нетель и свинья супоросная. Кочет был и семь кур русско-пестрых.

В бога Пимен редко ругался: хромала на селе атеистиче­ская пропаганда.

Не курил Пимен.

Боялся грозы.

Также имел: застреху, подпол; непрерывку-кино не любил, а любил он показ частевками, чтобы, покуда механик заправляет новую часть, можно было обмозговать, про что была часть до этого.

Перед городскими был Пимен маленько ущербен. Из городских слов знал: трынвай, комбикорм, изолятор, спе­цовка, атмосферный осадок.

Полюбить мог только раз навсегда. Полюбил телятницу Секлетинью. Дети были лицом без подмесу в Пимена. Потом перешли с пустышек на тюрю.

Пимен верил в нечистую силу и огни на болотах.

Дома все ладил сам.

Пимен банился по субботам. Банился истово. Приот­крывши дверь курной бани, кричал жене Секлетинье:

— Секлетинья! А ить ишо Суворов учил: солдат, ежели у каптера для тебя после бани не нашлося вина,— продай белье, а выпей! Неси или што?

И когда приносила Секлетинья — выпивал, крякал и говорил:

— Пьешь — вода, зажжешь — горит!

И гарным маслом фабрил волосы, расчесав на. щробор прямой.

Приятно было после крестьянина подумать о городском труженике заводов и фабрик. Труженика звали Сергей, а жену его — Алла.

Работал Сергей на большом заводе. Трудился по четыр­надцатому классу точности. Слов знал много: припуск, посадка, обтюратор, люнет, гипоидная шестерня, трансмис­сия, быстрорез ЭИ-262, обтекатель, консистентная смазка.

Знал игру на баяне.

От коллектива не отрывался. Стригся коротко. Ходил в дружину. Ездил на массовки. Трусы носил длинные из сатина, плавал по-собачьи. А Алла была сверловщица. В самодеятельности пела Иоланту из «Иоланты». Сергей был однолюб, но все не решался.

Алла была десятка не робкого. В аванс спела при всех:

— Мы с тобою не дружили Ни зимою, ни весной. Но поскольку ты в дружине, Ты постольку только мой!

Поженились в получку. Сергей бриться стал каждый день. Порезы залеплял папиросной бумагой или заслюни­вал.

Чуждых веяний, что пошли с фильма «Чайки умирают в гавани» и выставки картин художника Пикассо, не любил. Не любил галстук. Любил блузу. Косоворотку.

Дома все ладил сам.

Курил, но готов был бросить курить. Курил «Памир». Окурки заплевывал. Состоял членом общества озелените­лей, другом птиц, осводовцем, донором, нормы ГТО сданы.

Связь с деревней — боялся грозы. Деревенские слова знал: суперфосфат, пуд, береза, стадо.

Детей растил династически: как и он — токари.

На досуге выжигал по дереву профили жены и детей.

В доме отдыха тосковал: спешил вернуться в родной коллектив.

И как приятно было, подумав о крестьянине и рабочем, подумать об интеллигенте. Звали его Аристарх. Был он художником-вывесочником.

Издалека Аристарха всегда принимали за стул с вися­щим на спинке его пиджаком. Аристарх мог мыслить абстрактно и отвлеченно.

Грозы Аристарх не боялся и учил с разговорником итальянский язык:

—   Ходите вы на лыжах?

—   Нет, я хожу на бровях.

Имел подписку на журнал «Новый мир», плавал кролем в югославских плавках. Курил запоем «Вечерние». Окурки гасил сухим способом в пепельнице.

Дома ладить ничего не умел, приглашал леваков за бутылку.

Жаловался:

—   Старею, старею! У пожилых художников еще только когда пропадает восприятие на фиолетовый цвет, а у меня уже пропадает!

Из сельских слов знал: боронование, день год кормит. Из городских производственных слов был знаком со словами: ИТР, пересменка.

Имел раньше жену. Платил алименты. Имел дочь от- первого брака. Но уже встречался с Ларисой, студенткой юрфака. Студентка юрфака приходила на свидание со свистком под пуловером — вдруг случится насилие, и тогда она засвистит.

Взяв ее за руку, говорил художник-вывесочник Ари­старх:

—   Знаете, Лариса, новорожденному китайцу возраст числится — год. Приплюсовывается внутриутробный период.

—   Ах, что вы такое говорите,— говорила Лариса.

Так приятно было думать о них — крестьянине, рабочем и интеллигенте — с большим человеческим теплом и знани­ем, чего они чают. И он, писатель- Есипов, думал о них, своих подписчиках, и думал, как еще строже велит он завтра корреспондентам не перегружать заумью читате­ля— рабочего, крестьянина, интеллигента. Писать надо на простого человека и просто. Мы должны быть понятны широким массам!

Последний раз он был в массах двадцать семь лет назад.

1978 г.